Но, даже не имея адаптационных ориентиров, иными словами, при отсутствии краеведческих знаний, люди все равно не могли избежать религиозного чувства, инстинктивной потребности прикоснуться сердцем к последнему иерарху [37. С. 200], выше которого ничего нет. Находясь в предубеждении к традиционным формам религиозности, в нашем случае, к православному христианству, уйти от религии человек не мог, заменяя ее сущностно религиозными первобытными практиками, такими, как язычество и оккультизм. Иногда это принимало формы оздоровительных занятий, от хатха-йоги до секты Порфирия Иванова. Иногда более опасные формы философско-религиозных учений, например, таких как теософия, антропософия или Новый Век. А иногда и откровенно разрушительные формы: сиентология (дианетика), церковь объединения (муннисты) и прочие [22] Но, главное, что объединяло и объединяет подобные культы: ими исключается тысячелетний коренной опыт выживания, в том числе метафизический опыт преодоления смерти. Идеология исключения национального духовного опыта, его подмена отпечатками материальной культуры из истории России, то есть фольклором и этнографией прошлого, затрудняла естественный ход адаптации человека, дезориентировало целые поколения в основных вопросах мистического и догматического богословия, понятных практически каждому в России до 1917 года. Но и после 1988 г., вот уже более десятилетия под разными предлогами [23] национальный духовный опыт остается фактически под запретом, с трудом пробиваясь к новым поколениям сквозь насаждаемые в школы формы иностранных религиозных культов, лживых курсов религиоведения [60. С. 27], учебников [24] на деньги иностранных доброхотов.

Задача разобраться в религиозном содержании результатов вариативного образования в настоящей работе не ставится. Для этого есть богословы, специализирующиеся на изучении способов проникновения тоталитарных сект и эзотерических культов в школы, на изучении возможности познакомить детей со Священным Писанием не Мормонами (Церковь Христа) или Свидетелями Иеговы, или иностранцами, чью конфессиональную принадлежность невозможно установить, а все-таки православным священником. Конечно, к этим вопросам человечество подходит с противоположных полюсов, и встает вопрос: может быть, во избежание недоразумений, ввести ограничения на фантастику, на мистику, как это уже было в 20-е годы? "Но если естественное стремление ребенка к целостному мифическому познанию мира не направить в выработанные культурой формы религиозного сознания, он будет обречен на индивидуальное мифотворчество и богостроительство. Табуирование бесед на важнейшие темы приведет к искажениям его внутреннего мира. Если среда не будет предлагать ему многомерное, мифологическое сердечное, живое осмысление мира, то мир этого ребенка будет ущербен, ограничен" [62. С. 18]. Но одно дело - сказки, мифы, легенды, другое дело - попытка вырвать ребенка их своего адаптационного поля, навязать навык и мировоззрение, не свойственные его происхождению, его природе, принадлежащий другому народу, другому ландшафту, скрывая это под утверждениями о синтезе всех религий, о духовности, о мировом разуме и т.п. Тем самым, пытаясь перекрывать пути для его национального видения мира, его национального духовного опыта, вырвать его из семьи, из традиции.

Представим гипотетический случай - к вам подошел ребенок за советом: он верит в Бога и хочет помолиться, но не знает, в какой храм идти. Что бы ответил профессиональный педагог? Что надо знать, чтобы ответить на этот вопрос? На одном из многочисленных ныне семинаров по "воспитанию духовности" педагоги выразили такой энтузиазм в желании втолковать ребенку, куда ему идти, что едва дали выступающему закончить мысль. А ведь в такой ситуации ребенку рекомендовать можно только обращение к своим родителям, куда и с кем идти молиться. Ибо самые сложные вопросы становления человека необходимо решать, опираясь на его семью, родителей, на историю семьи, то есть на историю бабушек и дедушек, на свои корни, на свою природу, а значит на свою Родину. Могут возразить, что не каждая семья способна дать положительный опыт, совет. И все же чье сердце отзовется болью или радостью на удачи или неудачи ребенка? Чей опыт, как не опыт семьи, житейский, профессиональный, духовный, интеллектуальный поможет подростку стать человеком, устоять перед жизнью? Более того, разумно предостеречь ребенка от решения подобных вопросов со случайными людьми, в том числе и со школьными педагогами, если их конфессиональная принадлежность неясна или умалчивается, особенно когда в разговорах о духовности обсуждаются так называемые общечеловеческие проблемы, а не личный опыт "полноты мистического соединения с Богом" [74. С. 10].

Впрочем, ребенку не уследить за казуистическими измышлениями хорошо подготовленных адептов тех или иных сект. За улыбками и заверениями в добрых намерениях бывает очень трудно разглядеть не столько опасность психологической зависимости, сколько попытку, повторюсь, вырвать человека из его адаптационного поля, из традиции. Бывает, и взрослому человеку, отцу или матери, трудно разобраться в том, какими замыслами руководствуется проповедник, психолог или учитель религиоведения. Но если к тому же этот "учитель" чужой, то первой причиной нестроения в судьбе ребенка ему покажется именно неправильные установки и стереотипы поведения семьи. Любопытно было бы сравнить, в связи с этим, две адаптационные парадигмы, со всеми вытекающими, например, сторонника урбанистической Концепции полового воспитания, которое "должно противостоять бездуховному сексу" то есть, предотвращать, при совокуплении, новую жизнь, и традиционные рекомендации православного батюшки [42. С. 140-155] к сохранению богоданной жизни. Опыт, защищающий человека от лжеучителей, именуется в православии традицией или преданием. А православное предание имеет онтологическую структуру, соединяющую трансцендентный и имманентный (потусторонний и посюсторонний) уровни бытия, что соответственно "в христианской онтологии - Творец и тварь. Так вот, суть Предания в том, что "Бог, избравший меня и призвавший благодатью Своей, благоволил открыть во мне Сына Своего" (Гал. 1. 15-16). В Предании Бог дает людям Свою вечность. И поэтому Предание - это поистине "традиция [78. С. 73] бессмертия" [61. С. 34,35].

Необходимо отметить феномен, указывающий на традиционно глубокие связи человека с религией. В постперестроечной реальности многие из тех, кто был членом КПСС, успешно сдавал зачеты по атеизму и т. п., независимо от профессии и должностного ранга, без видимого труда обратились к вере, стали посещать Храмы, не только для крещения детей и заупокойных панихид, но и в дни больших православных праздников, а некоторые даже позволили себе труд серьезного воцерковления. Еще вчера как будто бы интернационалисты, а в настоящее время считают естественным чувство национально-государственного патриотизма, веротерпимости, уважения к традиции. И эти два-три поколения "красных директоров" сарказм СМИ об отсутствии убеждений у "вчерашних коммунистов", о конформизме и беспринципности воспринимают равнодушно. В одном из телевизионных интервью диссидент-правозащитник [25] С. А. Ковалев, который известен в России связью с режимом Д. Дудаева, высказался в том смысле, что, вот, люди его круга своих убеждений не меняли. Но в том то и парадокс, что "вчерашние" тоже не меняли своих убеждений, сменив идеологическую надстройку, оставили базис - коренное чувство земли, традиции, любви к своей родине, к своему народу, а без вероисповедания реализовать это чувство немыслимо... Людям же "круга" С. А. Ковалева менять нечего; все годы "базисом" их деятельности была ненависть "к режиму", к государству[83. С. 17], презрение к традиции, ориентация на западные ценности, нескрываемое желание разрушать, и уничтожать.

Впервые войти в храм не в качестве экскурсанта, а так как входит верующий прихожанин в Божий Храм, человеку совестливому непросто. Тяжело и осенить себя крестом, если к этому не приучен с детства. Чувства, охватывающие в эти минуты, подтверждают, что каждый человек несет Храм в своем сердце, как высшее выражение духовного предмета [43. С. 108], с трепетом ожидая совпадения чувства Абсолюта с его материальным выражением. Если человек в детстве через краеведческие знания адаптирован в русскую культуру и способен преодолеть, хотя бы на время, то, что называется в православной апологии гордыней, да еще сделать усилие и прочесть несколько брошюр, приобретенных в свечном ящике, ему не сложно почувствовать себя православным христианином. Конечно, в строгом смысле, стать православным христианином, избрать путь ко спасению "сквозь тесные врата" (Лук. 13,24) преодоления искушений и страстей, молитв и постов - великий труд, и не каждому по силам. И к тому же можно впасть в соблазн "национализации православия, превращение его в "русскую идеологию" [61. С. 222], что, в конечном итоге, порождает идеологию фундаментализма, "возведение исторических фактов в ранг духовной непреложности" [61. С. 225]. И все-таки, осознавая вселенский смысл православной Истины, нельзя забывать наличие национального православного мировоззрения. Иными словами, православная Традиция лежит в основе русской национальной традиции выживания в своем ландшафте, а поэтому ее место в жизни России естественно.

Естественно и то, что каждый народ, так или иначе адаптированный к вмещающему ландшафту, представленный в современной социально-общественной жизни, имеет сакральное основание своему адаптационному опыту. Даже в рамках одной конфессии, единства догматов и обрядов, близости во взглядах на церковное строительство, заметны отличия [50. С. 461], например, между Русской, Греческой, Румынской, Сербской, а с недавних пор и Украинской православными церквями. А сущность распадения христианства на римско-католическую и восточную церкви, как и раскол в каждой из которых (протестантизм, древлеправославие (старообрядчество), греко-католическая уния) исследуется уже несколько столетий и тоже имеет скорее этно-ландшафтное основание, чем догматическое. Аналогичные примеры можно привести из ислама, иудаизма и иных конфессий. Применение к религиозным воззрениям популярной ныне культурно-исторической парадигмы [35. С. 79], имеет ландшафтные ограничения, обусловленные "аберрацией близости" [32. С. 33] к антропогенным селитебным ландшафтам (городам), где, как обычно мыслится, и концентрируется история и культура. Но хотя в города и переносится культура освоения коренными народами природных ландшафтов через трансляцию поведенческих стереотипов в процессе обмена продуктами жизнедеятельности, это совсем не значит, что город, как совершенно особый урбанизированный ландшафт, не формирует свой оригинальный адаптационный опыт, через свои формы религиозной духовности, например, через психологию (psyche - душа).
_______________

[22] В школах внедряется соответственно как "Живая этика" - теософия, как "Вальдорфская педагогика" - антропософия, как "Валеология" - (New Age; Новый Век).

[23] Статус светской школы, многонациональность и т.п.

[24] "Мой мир и я. Путь к единению" изданный на деньги тоталитарной секты корейского миллиардера Муна.

[25] Содержание правозащитной деятельности в аспекте нашей работы не обсуждается, поскольку это вопросы права и политологии, хотя диссидентство и маргинальность в адаптационном смысле - синонимы.